Долгая получилась дорога, Табрис и представить не мог, что она будет такой, что столько всего на этой дороге останется и столько изменится, когда она, наконец, окажется позади. Он не был дома больше месяца, а казалось, что не меньше года, и что по возвращении он все найдет другим, не таким, как привык. И вроде бы странные мысли, и нечему меняться - наверняка ведь и Башня как стояла, так и стоит, и колокол с колокольни Искупительницы гудит все так же мерно - а отделаться от них никак не получается. Все не давала покоя мысль, что если в Ордене все могло вот так в одночасье переменится, значит, и остальной жизни не с чего быть хоть сколько-то устойчивой. На краю сознания неумолчно ныл и зудел зов хуже надоедливой мошки, а к нему примешивалось полузабытое уже ощущение уязвимости пополам с подозрительностью, заставлявшей косо смотреть на каждого встречного: он ведь больше не честный-благородный Страж-рядовой, он преступник, пошедший против своих братьев, и, может, это даже похуже будет, чем просто разбойник и наемник. И ведь неясно, когда эта чехарда закончится, когда командиры разберутся, не сведет ли Табриса за это время Зов на Тропы и не вздернет ли его кто ретивый за тех андеров, что остались лежать на обочине Имперского тракта, припорошенные осенними листьями.
  Мучимый всеми этими мыслями и чувствами, Табрис был непривычно молчалив, не совался к Мак-Тиру с разговорами и втайне радовался, что старик тоже не расположен коротать время за лишней болтовней. Дни вышли отменно мерзкие, и это делало дорогу еще менее веселой: ферелденская осень окончательно вступила в свои права, солнце почти не выглядывало из-за туч, в лицо хлестал пронизывающий ветер, а мелкий, частый дождь, едва утихнув, начинался снова.
  Может быть, не будь Илан так мрачен и так взбудоражен всем случившимся, не изводи его Зов или случись у него хоть один солнечный день передышки, он и не задумался бы о чем-то, отличном от его обыденной жизни, но вышло иначе. Думать во время этого долгого, на редкость выматывающего пути тянуло не о жратве и не о теплом очаге, а о чем-то, все еще остается важным, даже если представляешь себе последний в жизни спуск на Тропы. И Табрис думал об отце, о Шианни, о ребятах из эльфинаже, о вислоухом щенке, который должен был уже изрядно подрасти, если кормили так, как он наказал. А еще о красивой рыжей шемленке по имени Морин, которой в последние годы предназначались все его подарки, кроме тех, что доставались Шианни. Интересно, есть ли шанс, что она заметила его отсутствие? Огорчилась ли хоть немного? Или занята и совсем о нем не вспоминает? Или, может, мясник с соседней улицы уломал-таки ее выйти за него? Или, может, гном, торговавший летом скобяную лавку поблизости уже ее обхаживает?
  Мысли о том, что Морин может быть расстроена его отсутствием придавали сил и заставляли торопиться, мысли о мяснике и гноме удручали. А еще сердили, потому как ну какого же гарлока?! Это он привез ее в Амарантайн, это его Морин! Иначе быть не должно!
  Почему не должно и когда именно Морин стала его Табрис ни за что не смог бы ответить, зато точно смог бы объяснить и мяснику, и волосатому коротышке, куда им следует пойти из ее дома и как быстро, если уйти они хотят живыми и целыми. К тому моменту, когда впереди показалась Башня, Илан утвердился не только в своих чувствах, но и в намерении этой же ночью проведать Морин, проверить, нет ли у нее дома тех, кого там быть не должно, и... непременно сделать еще что-нибудь. Что именно, он еще не знал, знал только, что должен встретиться с ней, пока Зов не затянул у него на шее удавку. Передав приказ и отчитавшись новому Констеблю, он сменил коня, отговорился срочными делами в Амарантайне с "родичами" и сорвался в город уже в поздних сумерках.
  Несколько часов спустя слегка пошатывающийся от усталости, весь с головы до ног в дорожной грязи, Табрис привязывал коня у дома Морин. Уже почти стемнело, тусклый фонарь был всего один, у мелочной лавки по соседству, и сориентироваться оказалось трудновато. Окна Морин на ночь предусмотрительно закрывала, свет вроде как не пробивался ниоткуда, и казалось, что дом уже спит. Вернее, показалось бы, если бы Табрис не знал, что Морин никогда не ложится так рано. Поколебавшись немного, он начал с двери: заколотил в нее так, что проснуться, наверное, должен был сам банн Амарантайна.
- Морин! Морин, это я! Я вернулся! - громко возвестил он о своем появлении, прислушался к звукам в доме и недовольно хмыкнул, ничего не услышав. Все-таки спят, наверное, и крепче обычного. Табрис осмотрелся по сторонам, а потом заметил окно в боковой стене, прикинул, что если ближайшее к двери - кухня, то там должна быть спальня, метнулся к нему и уже в него немилосердно застучал, как будто вознамерился разбить: - Морин! Это я, открой! Лучше дверь, а то сюда влезу! - и Табрис нервно и одновременно весело рассмеялся: добрался ведь почти, пусть откроет, пусть все будет хорошо.

Табрис и правда уже совсем было изготовился лезть в окно, когда из дома донесся сперва невнятный шум, потом приглушенное хихиканье, а после и голос Морин, долетевший со второго этажа, что показало яснее ясного: сунься он сейчас в окно, наверняка оказался бы не у нее, а у Тоби или у Недди с Питером, вечно выселявших старшего брата из угловой комнаты, откуда, по их мнению, был неплохой обзор. Илан довольно усмехнулся и вдруг почувствовал, как на него обрушилось такое несказанное облегчение, какого он и ожидать не мог: все и правда хорошо, можно перевести дух, он вернулся, можно никуда не бежать. Ну, разве что вверх по лестнице. Вскинув голову, он громко крикнул:
- Это я весь как есть! Я сейчас! - Табрис шагнул к двери, и она тут же распахнулась, как по команде.
  На пороге возник явно заспанный Оливер, степенно кивнул в знак приветствия и собрался, что-то сказать, но тут его оттеснили Недди и Питер и, шагнув навстречу ночному гостю, уставились на него с одинаковым выражением хищного интереса на абсолютно одинаковых лицах.
- Что ты привез? - в один голос требовательно осведомились близнецы. - Ты видел нового огра? А дракона? - это было сказано уже более нестройно, но так же заинтересованно. Огров и Недди, и Питер отчаянно боялись, но неимоверно любили истории о схватках с ними, драконов Табрис никогда не видел, но близнецы явно не теряли надежды, что однажды он все-таки явится к ним драконоборцем-победителем, привезет каждому по зубу, "а маме красивую чешую на платье".
  Поскольку обойти заставу Недди и Питера было труднее, чем дозор иной дворцовой стражи, Табрису пришлось потратить несколько минут, чтобы обнять обоих, разочаровать их насчет драконов и пообещать историю поинтереснее историй об ограх и орзаммарские подарки в придачу. После этого он, наконец, получил свободу и возможность помчаться наверх, к Морин.
  Пока Табрис поднимался, перепрыгивая через две ступеньки разом, у него в голове крутилось множество мыслей: а точно ли Морин рада или, может, просто не хочет, чтобы он соседей переполошил? А что, если он ей ни к чему среди ночи, да и вообще не очень к чему-то? И что вообще говорить насчет того, зачем его принесло, если он и сам пока понятия не имеет?
  Ни на один вопрос Табрис так и не нашел ответа, пока добирался до двери ее комнаты, а когда переступил порог, из головы и вопросы к демонам повылетали: их спугнула картина, представшая ярко вспыхнувшим в полумраке эльфийским глазам. В комнате стояла полностью одетая и почему-то тщательно причесанная Морин - ей Илан широко и тепло улыбнулся - а у окна мялся, завязывая штаны, лавочник Монти, к которому Табрис обычно не испытывал никакой особенной неприязни, но при виде которого сейчас нехорошо сузил глаза.
- Монти, - процедил он сквозь зубы, поглаживая эфес кинжала. - Вот, значит, какая история: давай-ка вон отсюда. Хоть в дверь, хоть в окно, только по-быстрому, а то у нас разговор задушевный. А деньги оставь, - под конец припечатал Табрис, скользнув взглядом по одежде лавочника и приметив увесистый с виду кошель. Лишних монет ведь не бывает, верно?

Монти оказался парнем понятливым и, что еще лучше, покладистым: без лишних слов привел свои штаны и себя самого в порядок, без дальних разговоров облегчил свой кошель на достойное количество серебра и убрался вон даже без злобных и косых взглядов. Одним словом, хорошим и толковым человеком оказался этот Монти, надо будет ему потом в "Короне и льве" кружку эля поставить за сообразительность и за миролюбивость. А еще за то, что не дал Табрису грех на душу взять: Илан сам не знал, почему, но чувствовал, что одно присутствие лавочника в комнате Морин, и одна только мысль о происходившем здесь еще несколько минут назад, вгоняли его в какую-то желчную злость и пробуждали желание не сходя с места устроить Монти такую веселую жизнь, чтобы его потом ноги не несли домой. Оставалось только поблагодарить Пророчицу за милость и пригляд, а самого Монти - за то, что он соображает быстро, стражеский мундир уважает, а жить любит больше, чем выяснять, у кого тут кулаки тяжелее и лоб крепче.
  Внизу хлопнула, закрываясь, дверь, и снова стало тихо. Близнецы то ли вернулись на кухню на поиски галет и сладкого молока, то ли были взяты в оборот Оливером и теперь смирно сидели в его комнате. Теперь ни о чем лишнем можно было не думать, ни на кого и ни на что не отвлекаться и просто смотреть на Морин. На ее волосы, так и поблескивающие при свете свечи. На то, как отчаянно она улыбается, будто нет на свете дела важнее, чем удержать на лице эту улыбку. На то, как ее руки безостановочно перебирают складки платья. Смотреть и все никак не находить ни одного треклятого слова, чтобы сказать ей что-нибудь толковое. И куда только, интересно, все слова деваются, когда они так нужны?..
  Табрис нахмурился, когда Морин, наконец, заговорила первой. Дернул ухом, сосредоточенно почесал нос. Потом решительно шагнул к ней, взял за руку и потащил к кровати.
- Послушай, - голос почему-то звучал хрипло и глуховато. - Ты лучше... ты сама сядь. Я далеко был, сначала на Тропах, а потом в Орлее, вот только сегодня вернулся. И сразу к тебе, - он неуверенно улыбнулся. - А ты что же, заметила, что меня долго не было, да? - эта мысль почему-то одновременно и обрадовала, и почти испугала. - Вот ведь гарлок меня возьми... - растерянно пробормотал Табрис, а потом вдруг засуетился: - А я тебе подарок привез, правда, не бусы в этот раз, а вот это, смотри, - у него на ладони появился гномий медальон, - это из Орзаммара. Говорят, наудачу, говорят, с ним можно сквозь любую беду пройти невредимым, - Табрис помолчал, слушая бешено колотящееся сердце и не зная, что сказать дальше. Потом посмотрел Морин в лицо, придвинулся поближе и с неожиданной требовательностью спросил: - Как ты тут без меня? Что у тебя здесь было? Что сейчас?
  И какого только демона все слова разлетаются, будто их не было, когда они так отчаянно нужны?..

Отредактировано Илан Табрис (06-10-2016 20:51)

Слушая про мясную лавку, про монну Валентину и про то, как они там с Морин решали, что почем, Табрис ни единым словом не перебивал и кивал с таким серьезным и сосредоточенным видом, как будто, от той лавки и ему тоже должна была пойти какая-то прибыль. А еще все никак не мог отвести взгляд от руки Морин, так и скользившей по складкам одеяла, словно это тоже было зрелище важное, а еще донельзя занимательное.
  Мясная лавка. Ну надо же, кто бы мог подумать. А с другой стороны, почему, собственно, не мог? Он же всегда знал, что Морин - женщина рачительная, обстоятельная, деньги считать умеет, за несколько лет в Амарантайне так поднялась, что у нее теперь и дом свой, и вообще жизнь богаче и чище, чем у почти любой ее товарки по ремеслу. Стоит ли удивляться, что такая женщина да еще и мать, рано или поздно захочет еще больше разных благ, причем таких, о которых многим и мечтать нечего? Правильно, нет тут ничего удивительного. Зато можно будет удивиться, и изрядно, если эта самая рачительная, обстоятельная Морин не погонит его сейчас отсюда поганой метлой. Табрис поднял взгляд, осторожно, искоса поглядывая на Морин и тут же невесело насупился.
  Что он, в самом деле, себе возомнил? Что явится к ней весь такой раскрасивый со своими обычными грошовыми подарочками и рассказами, от которых приличные люди вздрагивают, а потом от них разом перейдет к разговорам о том, какая она замечательная, как ему с ней хорошо, а без нее - плохо, и что если он и хочет, чтобы его кто-то через месяц-другой в последний раз на Тропы проводил, то именно она? Да на что он ей сдался-то?! Может, она вообще сейчас в глаза ему не смотрит, потому что не знает, как его спровадить помягче, а сама уже все решила и к венцу собирается! С кем-нибудь вроде Монти, тоже рачительным и обстоятельным. Или с самим Монти... Последняя мысль заставила Табриса окончательно помрачнеть, хуже грозовой тучи.
  Он все искал подходящие слова, чтобы снова заговорить и, наконец, сказать что-то толковое, но Морин его опередила, и от ее слов Табрис сперва вскинулся, а потом снова нахмурился.
- Да, я понимаю, все понимаю! - он опять торопливо закивал, а потом не сдержался и прибавил: - Ты за рыночное воровство лучше ругай, а то попадутся - плохо будет, у них защиты-то особой нет, сама понимаешь. Но я про остальное все понимаю, ты не думай, - Табрис сам не заметил, как придвинулся ближе, - и про пятьдесят лет, и про детей. Это все важно, я знаю, ты не думай. При таких делах куда уж со Стражем... Ты замуж выходишь, да? - выпалил он вдруг быстрее, чем успел прикусить язык. - А... за кого? - наверное, это уже совсем лишний вопрос, но так он хотя бы поймет, надо ли за нее беспокоиться. И можно ли пойти бить ему морду.

Табрис никогда не отличался особенной способностью предугадывать последствия своих и чужих действий и в основном поступал так, как подсказывало чутье, поэтому удивляться тому, как обернулось какое-нибудь его слово или дело ему доводилось нередко. И все-таки он очень редко удивлялся настолько сильно: Морин удалось не поразить его даже - напрочь вогнать в ступор, и теперь Табрис только молча таращился на нее, так и поблескивая расширившимися глазами.
  Почему она так взъерепенилась и обвиняет его в попытке сбыть ее замуж, если только что сама пыталась ему сказать, замуж выходит? И почему рыдает в три ручья? И с чего это предусмотрительный Оливер уже советует ему прыгать в тряпки? То есть, Табрис, конечно, никогда не сомневался, что Морин - женщина крутого нрава и при случае вполне может отправить кого-нибудь полетать, но, с другой стороны, он же вроде ничего такого пока не сказал и не сделал. Или сказал и сделал?..
  Из ступора его вывел гномий медальон, звонко ударившийся о грифонью эмблему. А выйдя, наконец, из ступора, Табрис начал соображать и довольно быстро сообразил, что к чему и за что именно Морин его теперь числит такой сволочью. Неясным, пожалуй, оставалось только то, каким образом она по сказанным им словам ко всему вот этому вот пришла, но это ладно, это неважно, можно и потом разобраться. Или вовсе забыть и не вспоминать.
- Оливер, спи! - на всякий случай гаркнул и Табрис тоже, как будто что-то могло измениться от того, слушает ли их обстоятельный гораздый на ценные советы Оливер. Откуда-то снизу донеслось негромкое хмыканье.
  Табрис поколебался немного, а потом придвинулся поближе к Морин, решительно обнял ее за плечи и крепко прижал к себе, уткнув лицом в блестящего грифона. Он понятия не имел, как правильно успокаивать плачущих женщин и надеялся только, что какие-нибудь добрые и честные слова сгодятся и пойдут на пользу.
- Ты чего рыдаешь? - требовательно спросил он у рыжей макушки. - Чего ты рыдаешь, а? И чего шумишь на все предместье? Сейчас стража как набежит, - Табрис тихо хмыкнул и прижал Морин еще крепче. - И что это вообще такое было? Зачем бы я пришел, если бы хотел, чтобы ты вышла за другого?! И за какого такого другого?! - он сам не заметил, как начал распаляться. - Да я вообще не хочу, чтобы ты ни за кого шла! Я только о том и мечтаю, чтобы с тобой... маяться! И не маяться, а быть, - это было так похоже на признание в любви, что сердце у Табриса заколотилось, как сумасшедшее. Попытавшись унять его хоть немного, он глубоко вздохнул и совсем тихо прибавил: - Просто... ты такая, что... ну, нужен ли тебе остроухий? Я же... разбойник, этого только ленивый не знает и не видит. А еще - Страж, и у меня теперь... не все благополучно, я... может, недолго теперь протяну, - зачем он все это несет, если собирался держать при себе? - Просто... я бы хотел очень часто тебя видеть, пока еще жив, но если тебе такой радости от остроухого, которому скоро, наверное, на Тропы, не надо, ты лучше сразу скажи. Я не буду в обиде. Я... только это пришел сказать, - Табрис тяжело вздохнул, подумал, что надо бы выпустить Морин из объятий, и сжал руки еще сильнее.
  По его мнению, он теперь все сказал яснее и понятнее некуда.

Пришел ли Табрис делать предложение? Нет, конечно, что за чушь! Как так вообще можно: звать женщину замуж, когда ты остроухий Страж без гроша за душой, в голове у тебя Зове верещит, как резаный, и не сегодня, так завтра тебя заберут Тропы и в этот раз уже навсегда?! Как так можно?! Но в то же время ведь Морин права: получается со всех сторон нехорошо, как будто он сюда заявился, весь такой хозяин положения, под венец идти не предлагает, но и при этом видеть ее замужем за другим тоже не хочет, вдобавок к этому несет какую-то чушь и нудит, что хочет ее почаще видеть. Разве это дело? Какой женщине такое понравится?
  Табрис тяжело, печально вздохнул, поднял взгляд и уставился на Морин. Ему не хотелось, чтобы она плакала, да еще так горько, не хотелось, чтобы злилась и так бурно это выказывала, Оливер вон говорил, что у нее от злости потом изжога бывает. Больше всего ему бы и правда сейчас хотелось позвать ее замуж, а потом вместе лечь в постель, завтра вместе проснуться и говорить за завтраком о свадьбе и думать, кого из соседей позвать на праздник. А что, если так и поступить? Сделать предложение и пусть она сама решает. Только сперва в любом случае сказать все, как есть, чтобы знала, какого коня покупает.
  Табрис снова тяжело вздохнул, а потом повторил это еще раза два и только после этого заговорил:
- Слушай, Морин, то, что я сейчас скажу... В общем, я никому никогда такого не говорил, - он с трудом оторвался от созерцания своих сапог и посмотрел ей в глаза. - Ты - единственная женщина из всех, с кем я был, которая... так хороша, которая так многого стоит. Ты очень красивая и с тобой рядом всегда хорошо, жить хочется. Больше всего на свете я хотел бы, чтобы ты стала моей женой. И была бы счастлива, я вообще на все готов, чтобы ты была счастлива. Только... - слова почему-то вдруг стали застревать в горле. - Прежде, чем отвечать, ты должна знать, на что соглашаешься. В общем, я слышу Зов. Он рано или поздно добирается до всех Стражей, и тогда мы уходим на Тропы, навсегда. Мне вроде бы еще совсем не время, но почему-то он есть, - он неотрывно смотрел ей в глаза. - Не знаю, недели у меня или месяцы. Или Пророчица смилостивится, и случится что-нибудь хорошее. В общем, время, которое мне осталось, я бы хотел провести с тобой. Ты меня возьмешь - такого? - придвинувшись ближе, Табрис взял ее за руки и вдруг с удивлением обнаружил, что от напряжения в ожидании ответа у него даже голова идет кругом.

Табрис молчал и слушал, не смотрел на Морин, только все крепче и крепче стискивал ее руки, так крепко, что ей, наверное, уже и больно стало. И почему-то все никак не мог поднять на нее глаза. А еще не мог понять, что это с ним такое творится: дышать чем дальше, тем тяжелее, в груди что-то теснится, горло давит, будто там ком застрял, и глаза жжет так, что даже ломит, а слезы не идут, нет слез, как если бы он вовсе плакать не умел. И вроде бы надо радоваться, праздновать - согласилась ведь и сама про любовь заговорила! - а хочется только реветь вовсю, как он только в церкви по матери ревел. Ну или в другой церкви, когда узнал, что Мору конец, а все свои в эльфинаже живы.
  Табрис вздохнул, глубоко, прерывисто, и вдруг почувствовал, как тяжесть, словно давившая из него слезы, отступила, исчезла сама собой. Показалось, что единственная в комнате свеча вспыхнула ярче, а волосы Морин заблестели медью и золотом. Он поднял на нее счастливые, так и засветившиеся в темноте глаза и улыбнулся, сперва неуверенно, почти робко, а потом широко и открыто.
- Как корзина яблок... - получилось так осторожно и нежно, что Илан не узнал свой собственный голос. - Да. Я люблю тебя, Морин. Я... проведу с тобой столько времени, сколько получится, и уж помолюсь, чтобы Создатель дал побольше. Я люблю тебя. Никого никогда так не любил. Вообще никого не любил, - после короткой паузы твердо прибавил он: пусть Морин знает, что ни таких, как она, ни вообще равных ей нет и быть не может. - Кто знает, что там будет... Но как-нибудь оно будет хорошо, - это Табрис сказал с неожиданной злостью: ему вдруг так сильно захотелось жить, как уже очень давно не хотелось. - И я подожду четыре дня, подожду, сколько скажешь! Только... - он вдруг встревоженно нахмурился. - В церкви ведь вроде бы не женят с остроухими. Позовем матушку домой? В Денериме приходят в эльфинаж. Но не получится ли так, что это будет не совсем по-настоящему? Я хочу, чтобы у тебя все было по-настоящему, - упрямо закончил Табрис. Это же Морин, у нее не просто все должно быть по-настоящему - у нее должно быть все самое хорошее.
  Одновременно возникло две мысли: первая - о Командоре и о том, что у него, наверное, есть власть их поженить по всем законам, и вторая - как же жаль, что его сейчас демоны носят невесть где в Орлее.