На этот раз Йен даже не заметил, как ярче вспыхнуло пламя в камине. Может, потому, что был совершенно оглушен стонами любовника, от которых перехватывало дыхание так, точно они срывались с его собственных губ. Может, потому, что мир его сейчас сузился до пары зеленых, блестящих глаз - он мог и хотел видеть только их, а все остальное померкло и побледнело в сравнении с их сумасшедшим огнем.
Дрожь, волной прошедшая по телу Дориана, передалась эльфу, и он снова вскрикнул - на этот раз от удовольствия, хотя крик быстро оборвался - так мало оставил ему воздуха любовник. Зубы сжались на плече, принося новую порцию боли, но Лавеллан принимал ее с благодарностью - его пальцы поглаживали волосы шемлена так, точно он поощрял его грубость. Собственное тело звенело готовым прорваться наружу наслаждением, и он чувствовал, что для этого не хватает всего лишь искры. Едва Дориан расслабился, и его хватка хоть немного ослабла, долиец скользнул ладонью между тесно сплетенными телами и стал ласкать себя сам. Каждое быстрое движение вырывало из груди новый стон - удивительно тихий после всего многоголосья, которым взрывалась эта спальня еще мгновения назад, - и он выдыхал их на ухо любовнику, по-прежнему крепко прижимая его к себе.
Подступающее удовольствие так и подталкивало закрыть глаза, позволить себе провалиться в темноту, в которой его ждет ослепительно яркая вспышка. Но Йен упрямо не отпускал взгляд Дориана, и за мгновение до того, как его торопливая ласка высекла долгожданную искру, он увидел ее в лихорадочно горящих глазах тевинтерца. Это было последним, что он запомнил, прежде чем тело его изогнулось в судороге удовольствия, вызвавшей к жизни последний крик.

Шепот Дориана, казалось, долетал откуда-то издалека, и долиец только блаженно щурился, едва разбирая слова. Он знал только, что тот говорит что-то приятное - что-то, что, возможно, не говорил никому прежде. Просто потому что нельзя было не думать о произошедшем в этой спальне, как о чем-то особенном, что невозможно повторить с кем-то еще.
- Никого... - едва слышным эхом повторил Йен за тевинтерцем, не зная даже, соглашается ли он с ним или возвращает признание.
Губы едва шевелились, тело казалось тяжелым и неповоротливым, но когда любовник отстранился, эльф глубоко вдохнул, а потом еще несколько раз, словно восполняя нехватку воздуха в последние минуты близости. Даже на то, чтобы просто перекатиться на бок, сил пока не было, и он только слабо улыбался, даже с прикрытыми веками чувствуя на себе взгляд Дориана, и рассеянно водил кончиками пальцев по его бедру. Необходимость чувствовать его тепло никуда не делась, и когда шемлен обнял его, привлекая к себе, Йен довольно зажмурился и податливо прильнул ближе.
- Ты извиняешься за то, чего я сам хотел? - по-прежнему улыбаясь и не открывая глаз, спросил долиец. Голова его покоилась на плече любовника, нога вольготно расположилась на его бедрах, а рука поглаживала влажные от пота грудь и живот, точно он хотел пропитаться чужим запахом. Мысль о том, чтобы вернуться в свою каморку, даже не приходила ему в голову, да и вряд ли он смог бы сделать сейчас хоть шаг. Все тело ломило, но это была приятная усталость, и Лавеллан все еще ощущал отголоски пережитого наслаждения, которые пробегали по мышцам подобно крошечным электрическим разрядам. - Но теперь я и правда хочу отдохнуть... - веки тяжелели, слипались, и говорить разборчиво становилось все тяжелее. Но кое на что сил ему все же хватило: приподняв голову, он коснулся губ Дориана нежным поцелуем, а потом заглянул в его глаза: - Ты будешь рядом, когда я проснусь.
Вопросом это не было.

После Коракавуса ночи Лавеллана были тревожными, полными дурных снов. Он спал мало и плохо и не особо надеялся на то, что пожелания Дориана сбудутся. Но сон его и правда оказался спокойным - вплоть до утра, когда усталость, до того вытеснявшая любые сновидения, уступила место тяжелой, мрачной картине, которую демонстрировал эльфу спящий разум.
Его, по-прежнему лежащего в чужой постели в объятьях шемлена, полукругом обступили темные фигуры. Он не различал их лиц, только смутные силуэты, но отчего-то просто знал каждого, кто был здесь, как и знал, что все они смотрят на него с осуждением. Вот отец, он сжимает в руках лук до побелевших костяшек и как всегда избегает смотреть сыну в глаза. Вот мать, и жест, которым она прижимает ладонь к губам, удивительно похож на его собственный. Вот сестры, у одной из них уже изрядно округлившийся живот, и она накрыла его руками, точно желая оградить нерожденного еще ребенка от его дурного влияния. Вот Хранительница, и ее плечи устало опущены, как будто на них лег тяжелый груз. Йен знал, что это за груз - разочарование. Была еще одна фигура, которая то появлялась размытым призраком, то исчезала, и хотя этого лица долиец тоже не видел, он знал, что рассмотрел бы на нем застарелые шрамы, сведенные вместе густые брови и губы, сжатые в тонкую, будто вырубленную в камне, щель.
Галлус.
"Как ты мог?" - безмолвно спрашивали тени.
"Ты предал нас", - мог он расслышать в их молчании.
"Ты навлек на себя позор", - последний голос прозвучал отчетливо, и он не принадлежал никому из его близких.
Йен проснулся, жадно вдыхая и резким рывком садясь на постели. Рядом по-прежнему безмятежно спал Дориан, и на какое-то мгновение показалось, что этого достаточно, чтобы отогнать призраков собственного сна. Эльф ласково прикоснулся к лицу спящего, пригладил спутавшиеся волосы, но осуждающие тени по-прежнему дышали ему в затылок.
Поднявшись и не озаботившись даже тем, чтобы одеться, Лавеллан нашел в своих вещах курительные принадлежности и забрался с ногами в кресло. Оно было огромным для него - в нем без труда поместилось бы двое таких эльфов. Оно пахло Дорианом, и на  какие-то секунды ему снова удалось забыться - он закрыл глаза и прижался лицом к высокой спинке, вдыхая запах, который одновременно будоражил и успокаивал. Но разбуженные дурным сном мысли не исчезли, и долиец хмуро раскурил трубку, то и дело поглядывая на Дориана.
Так нельзя. Эта мысль, полная боли и горечи, колотилась в висках так же отчаянно, как ночью совсем другая: "Я твой", - повторял он снова и снова, веря в эти слова. Но так нельзя, и он должен прекратить это, закончить прямо сейчас, едва Дориан откроет глаза. Но что тогда у него останется - здесь, где поблизости нет ни одного родного лица? И как он будет просыпаться каждое утро, зная, что сегодня опять не ощутит теплое прикосновение Дориана, не увидит его улыбку, не услышит насмешливый голос? Стоило только представить это, как нутро будто в узел скрутило, и откуда-то из груди рвался наружу тоскливый, звериной вой, который едва удалось подавить новой порцией дыма.
Так нельзя. Он виноват, потому что позволил всему зайти так далеко, но... Постойте-ка. Может, в этом и есть ответ? Он позволил всему, что происходит между ними, стать очень серьезным, но что если превратить это в нечто ничего не значащее? Развлечение, о котором прежде говорил сам шемлен. Самообман, безусловно, но, возможно, самообман спасительный.
Лавеллан хватался за эту безумную идею, как утопающий за соломинку, потому что она означала одно: он сможет остаться рядом с Дорианом. Остаться во лжи и притворстве, но все равно - быть рядом! Пока... пока это все не закончится само собой. Как - он не знал. И когда тевинтерец открыл глаза, проснувшись, эльф произнес, четко и холодно:
- Это ничего не меняет, - и пояснил, не желая оставлять места для недопониманий. - То, что произошло ночью, ничего не меняет, - новое облачко дыма взлетело к потолку, и он добавил, расставляя все точки над "i": - Это и все, что может быть между нами. Постель. Развлечение. Ничего больше.

Наверное, надо было сказать это как-то иначе. Подобрать другие слова, после которых не осталось бы уже ни вопросов, ни необходимости объясняться. Йен знал, что поступает правильно, что это единственный выход, единственный способ разрубить такой сложный узел, образовавшийся между ними, но все равно чувствовал себя так, точно методично вырывает себе сердце. А может, и не только себе.
- Того, что ты шемлен, а я - эльф, - сколько раз уже заходила речь об этом? Он сбился со счета. Есть проблемы, которые невозможно разрешить, для этого недостаточно одного лишь желания, терпения или даже... любви. - Я уже говорил тебе об этом - в глазах моего народа нет падения ниже, чем связаться с человеком, - он говорил нарочито спокойно и холодно, но как ни пытался Лавеллан, горделиво распрямить спину и вскинуть голову не получалось - он так и сидел, сбившись в жалкий комок, одной рукой обняв худые ноги, а другой все еще удерживая трубку, табак в которой догорел уже дотла. - Я поддался желаниям своего тела и не собираюсь перекладывать вину за это на тебя - это было мое решение. Но я хочу, чтобы ты понимал: ничего большего между нами быть не может, - каждое лживое слово обжигало гортань, как кипящая смола, но долиец продолжал давиться ими, упрямо произнося свой приговор до конца. - Удовольствие - это все, что я могу тебе дать, и все, что жду от тебя. Я подумал, что подобные отношения тебя устроят - для тебя ведь это не внове, правда? - он все же заставил себя посмотреть на Дориана и упрямо выпятил вперед подбородок, точно всем видом демонстрируя, что не возьмет обратно ни единого слова из сказанного.

Голова дернулась от хлесткой пощечины, и Йен прижал пальцы к губам, ощущая во рту слабый привкус крови. Он должен был бы уже вскинуться, выпалить что-то такое же ядовитое и колкое в ответ, может, тоже поднять на руку на Дориана. И что-то злое и яростное внутри подталкивало его к этому - он чувствовал, как сжимается рука в кулак. Но продолжал бездействовать, только следил настороженным взглядом горящих в полумраке комнаты глаз за передвижениями тевинтерца.
Кроме неуютной, почти чужой ярости, эльф ощущал еще кое-что: тоску, нараставшую с каждой секундой - такую сильную, что ком подступал к горлу. Ему хотелось все объяснить Дориану или хотя бы просто прикоснуться к нему - нет, ему это было нужно. Но он так и сидел, точно парализованный презрением шемлена, и наблюдал за тем, как он одевается. В голове происходило что-то невообразимое: необычайно яркие впечатления и эмоции, испытанные за ночь, словно смешали ему все мысли, и он никак не мог ухватиться хотя бы за одну из них. Он только понимал, что все испортил, пытаясь исправить, понимал, что поступил правильно и в то же время потерял нечто, что было для него чрезвычайно дорого.
Он почти уже осмелился протянуть к Дориану руку, произнести тихое "ma vhenan", когда прозвучали его последние слова. Не помня себя, Лавеллан подхватился на ноги и в два шага оказался рядом с любовником, глядя на него снизу вверх с яростью и обидой.
- Я бы никогда!.. - он не договорил, даже сейчас понимая, насколько нелепо прозвучит его оправдание. Чем лучше то, что он предлагает Дориану, покупки удовольствия за деньги? Впрочем, просто промолчать теперь было уже немыслимо, и Йен все же выпалил: - Утешаться в объятьях шлюх - это скорее в твоем духе, шемлен! И не делай вид, что не получил то, чего хотел - ты пытался затащить меня в свою постель едва ли не с первого дня знакомства! Fenedhis lasa, ты своего добился!

Все пошло не так. Это осознание было единственной четкой мыслью среди хаоса, объявшего голову эльфа, и посетило оно его ровно в тот момент, когда спина и затылок соприкоснулись со стеной, обжигая и без того истерзанное тело новой болью. Все пошло не так. Он, похоже, так ничего и не понял в Дориане, заключив, что подобное предложение вполне его устроит, и теперь почему-то вспоминал Сатиналью. Тогда он тоже понял все неправильно и испортил нечто... прекрасное. Разве не то же самое происходило сейчас?
И в то же время Лавеллан продолжал убеждать себя, что поступил правильно. Он не мог позволить себе любить шемлена, он должен был отгородиться от этих чувств, а для этого нужно было убедить и себя, и любовника, что их не связывает ничего, кроме удовольствия. Так было бы проще, и теперь долиец не мог понять, где допустил ошибку - для правильных выводов ему попросту не хватало ни данных, ни ясности разума.
- Shemlen'alas! - зло выкрикнул Йен после первого удара и дернулся, пытаясь вырваться, но Дориан держал его крепко - то встряхивал, то снова бил, и эльфу только и оставалось, что сдерживать крики.
Теперь среди всей мешанины чувств и эмоций самой сильной была ярость, и она лишь подкреплялась ощущением собственной беспомощности. Лавеллан не мог тягаться с шемленом в физической силе, а потому изнутри поднималась сила иная - куда более действенная. Стоило Дориану отстраниться, как глаза долийца полыхнули желтым огнем, черты лица странным образом заострились, и он бросил свое измученное болью тело на того, кого еще ночью с нежностью называл любовником. Издав какой-то нечленораздельный звериный рык, он наотмашь ударил по лицу, которое вызывало в нем теперь такую злость. Удар вышел смазанным, но твердые острые когти прочертили три отчетливые борозды на смуглой коже.

Момент, когда Дориан подошел ближе и протянул руку к лицу эльфа, был идеален для того, чтобы ударить снова - на этот раз сильнее и точнее. Но Йен отчего-то медлил. Прикосновение к щеке заставило его оцепенеть - он не разобрал его насмешливый подтекст, и на мгновение застыл, позабыв о ярости и полученных ранее ударах. Он видел перед собой любимое лицо, на котором он же оставил уродливые отметины, он чувствовал тепло ласковых пальцев, и  невольно подался ближе. И тут же вспыхнул стыдом за проявленную слабость, когда услышал слова Дориана.
Это было больнее всего сказанного до сих пор, больнее оплеух и ударов, от которых на скуле уже расплывался багровый кровоподтек. Смягчившиеся было черты лица снова стали неуловимо звериными, и Лавеллан яростно ощерился:
- Ненавижу! - на ладонях Дориана вспыхнуло пламя, и в другое время это испугало бы перевертыша, заставило отшатнуться, но сейчас лишь разжигало сильнее его ярость. Он скорее сгорит в этом огне, чем позволит себе отступить. - Будь ты проклят, шемлен, ты и вся твоя Империя! - он едва ли понимал, что именно кричит, только чувствовал, что эта злость разорвет его изнутри, если он не выпустит ее - хотя бы гневными проклятьями. И вместе с тем чувствовал такую немыслимую боль, как будто пытался оторвать часть себя, избавиться от нее, отказаться. Обидные, как унизительные пощечины, слова все еще звенели у долийца в ушах, и он ощутил, как подступают к глазам слезы. - Убирайся! - заорал он, совсем уже позабыв о том, что находится в спальне тевинтерца, и думая только о том, что не позволит себе заплакать в его присутствии. - Убирайся! Надеюсь, я никогда больше тебя не увижу!