Осень, окончательно вступившая в свои права, постепенно начинала брать ей принадлежащее. И пусть земля все еще натужно дышала и от каменных мостовых солнечными днями поднимался нестерпимый жар, редкие дожди приятно разбавили бесконечную череду удушливых ночей и слегка сгладили необходимость покидать дворец, отдавая себя на растерзание беспощадному зною.
День сегодняшний был из таких. Стоя перед витражным окном, сквозь который лился тусклый, такой же серый, как здешние стены - свет, Себастьян наблюдал за хаосом, бесчинствующим снаружи. Тучи, будто иноземные захватчики, заполонили небо ранним утром - пришли с рассветом, словно собирались взять Старкхевен штурмом. И город, задыхающийся от жары и аромата роз, тонущий в зловонии разложения на окраинах, в домах что беднее прочих - там, где умирали обессилевшие старики, наконец вздохнул в облегчении. Земля, насквозь пропитанная пеплом и пронизывающими горячими лучами, могла теперь отдохнуть. Недолго, впрочем. Принцу казалось, что мрачные освободители не задержатся в здешних краях - день, может быть два и жара вернется вновь. Словно в пыточную - жестокий тюремщик.
Принц был в смятении. Не оттого, что душа его отзывалась на каждый раскат грома, сотрясающий тонкие стекла и закладывающий уши. Не оттого, что барабанил по стенам холодный ливень, словно пытающийся разорвать здание в клочья. Сегодня ему предстояло принять тяжелое решение.
Возможно, именно знание данной необходимости вынудило его подняться раньше обычного, проснувшись на скомканных простынях, будучи объятым холодным потом и смутной тревогой еще не сошедшего на нет кошмара. Этим утром он долго не мог прийти в себя, только созерцал свои покои невидящим взглядом, словно ожидая увидеть вместо порочной роскоши - пепелище, а вместо хмурого покрывала туч - зарево магического пламени. Ему снился Киркволл. Вновь. Нерушимое проклятие, преследующее его каждую ночь. Зверь, жажду крови которого не могла утолить ни боль, ни ненависть, ни принесенная в дар очищающему огню жертва.
И разум принца, лишенный всякого отдыха, медленно агонизировал, все сильнее взывая к страху, безумию и паранойе, уже возведенной им в неоспоримый абсолют.
Этим утром видение было особенно ярким. Настолько, что Себастьян чувствовал, как от ужаса у него запирает дыхание и ладони мелко дрожат. Обессилевший и разбитый, он вспоминал разоренный остов Церкви, почти полностью растертой в порошок. И сердце его бешено стучало, готовое вырваться из груди.
Но с каждым глухим раскатом грома, все еще далеким, надвигающимся вместе с алым маревом рассвета, дыхание его успокаивалось. Как успокаивалось и неуемное сердцебиение. Приложив к своей груди ладонь, он чувствовал, как сковывает внутренности ставший привычным холод и горячая ненависть застывает в жилах.
Этим утром он бежал от тяжести принятых решений. Спешно покидая дворец, принц знал, что мысли гонят его туда, где душа его не будет колебаться. Где его не сможет уколоть приступ стыдливого малодушия. И место это было отнюдь не церковью, раньше привносящей в его жизнь умиротворение и смиренный покой. Нет.
Башня Старкхевенского Круга долго стояла разрушенной, печально созерцая мир обугленной чернотой руин, протягивая к небу оплавленные стены словно руки грешника - в мольбе. Но с восхождением на престол Себастьяна I ситуация изменилась.
Круг был назиданием - памятью о разрушительной силе магии и о потерянных жизнях в день, когда случилась трагедия. Но история башни не трогала душу принца. Для него она была безобразным родимым пятном, которое он вывел с белоснежной кожи родного города.
Принц отстроил Башню. И теперь возвышалась она над иными домами, стараясь дотянуться до облаков. Но мрачность и серость ее не могли скрасить ни знамена - снаружи, ни пестрота гобеленов - изнутри. Вся она дышала историей, еще храня о прошлых ошибках память. Что же, она была своему принцу под стать.
И не в силах вернуться во дворец, что претил ему и взывал к ночным видениям, именно сюда - в Башню бывшего Круга Себастьян призвал Горейса. Здесь он не побоялся бы обсудить с ним вещи, давно терзающие разум. Принц чувствовал, что нуждается в добром совете, пусть и едва ли признался бы в этом вслух.
На миг подумалось монарху, что он мог бы спросить совета леди Хариманн, но он тотчас погнал от себя эти мысли. Ведь в конце концов, существует ряд вопросов, коими должны заниматься мужчины. И пусть Флора была женщиной твердой и решительной, способной на трезвые суждения и рассудительные поступки, едва ли в холоде ее тона сейчас так нуждался принц.
Свои мотивы судить труднее, чем чужие - коснулась разума монарха шальная мысль и он отогнал и ее. Возможно, он призвал Горейса в крепость Ордена Дознавателей потому, что желал вести беседу на собственной территории, боясь показаться советнику уязвимым и оттого - только сильнее себя таковым ощущая. Себастьяну вспомнилось, что в кабинете мужчины невольно чувствуешь себя лишним - единственной вещью, нарушающей его привычный порядок вещей.
Впрочем, были и иные мотивы этого нежданного призыва. Слишком много причин, от которых принц тщетно пытался отмахнуться. И посему, когда дверь наконец скрипнула, отворяясь, он почти вздохнул с облегчением, поворачиваясь навстречу гостям.
— Благодарю вас, дознавательница Анна. - кивнул монарх девушке, уступающей советнику дорогу. Она легко улыбнулась и предусмотрительно покинула комнату, оставляя наедине высокопоставленных господ. — Я рад видеть тебя, Горейс.
И пожалуй, теплота тона принца на фоне безумного неистовства бушующей за стенами стихии выглядит до ужаса, до мурашек - пугающе.

Сквозь шум дождя - хаотичную, рваную мелодию бури, сквозь робкий шепот сквозняка в пустых коридорах и арках, где факела коптят почерневшие потолки, принц вычленяет странное цоканье. Таков был отзвук чужих шагов: прикрывая глаза он представляет, как шаг за шагом - поднимаются люди по ступеням, ведущим на площадь. Он ощущает их дыхание словно бы кожей - спокойное, размеренное и сосредоточенное, точно вдох убийцы во тьме ночной, томящегося в ожидании жертвы. Он чувствует, как сжимаются чужие пальцы на рукояти кинжала.
Цок. Цок. Цок. Таков был странный звук начавшейся охоты.
С тем же звуком бьются в бессмысленной панике руки пленника в кандалах на рассвете пред казнью. Принц хорошо представляет, что с тем же звуком ступает по мраморным плитам тронного зала Флора. Так странно...Так странно, что шаги ее - медлительные и осторожные, сродни поступи приговоренного, завидевшего очертания виселицы.
Принц не задумывается о том, что Флора действительно слышит свист ветра в грубой петле и явственно ощущает, как сдавливает веревка ее тонкую шею. Принц не чает в душе - отчего же она так боится и не в состоянии узреть в себе ее самого большого кошмара, в страхе этом винит свое окружение.
Он отвлекается на мгновение, все еще прислушиваясь к раскатам грома, гневным и в каждом их звучании - неодобрение. В каждом глухом рычании - безмолвная угроза изголодавшегося по плоти волка, готового напасть. Себастьяну кажется, будто небеса призывают его к благоразумию, но теперь уже некуда отступать.
Он поднимает взгляд на своего советника, отмечая, что ни бледность, ни недосып, что отпечатался на лице Горейса темными пятнами у век, не согнули его, не прижали к земле неподъемным грузом. Его осанке, идеально-прямой, идеально-гордой принц молчаливо завидовал. Его беспристрастности подражал. Его правдивостью восхищался.
Его твердость вскармливала в Себастьяне гнетущую зависть, заставляла леденеть, запечатывая в себе неуместные для достойного правителя эмоции и лишь тихо тлела в нем еще ненависть - с которой не справился этот всепожирающий червь. Ярким пламенем костра она разгоралась - непобежденная и несломленная, подогревая холодное сердце принца изнутри.
Он засыпал, раздираемый на части льдом и пламенем. Ведь в каждом сухом приговоре он неизменно слышал голос Горейса, в каждой горячей мольбе шептала на ухо Флора. Они рвали душу Себастьяна на куски, будто демоны то немногое человечное, что осталось от одержимого. И ошметками его кормили свое самолюбие, словно хозяин - любимых псов.
— Мне тревожно, Горейс. - задумчиво промолвил Себастьян, нисколько не стесняясь своего беспокойства. Ведь беспокойство это не было пустым страхом ребенка, коему чудятся тени под собственной кроватью. Беспокойство это родилось в принце еще в начале лета, когда старая Церковь напомнила ему о себе. Напомнила, коря за нетерпеливость, мнительность и жестокость. С тех пор, каждую ночь принц метался по своей горячей постели, простыне, липкой от пота, объятый смятением. И гнал от себя кощунственную неприязнь. И пусть ему силой хотелось поставить Владычицу Лауру на место, он признавал, что публичная конфронтация не убережет страну от раскола.
Принц повел рукой, предлагая советнику занять одно из пустующих кресел и отвернулся от него, всматриваясь в шторм, рвущийся в комнату сквозь узкое окно.
Но Горейс не садится. Лишь приближается на пару шагов - чувствует монарх напряженной спиной, улавливая сквозь мрачные думы отзвук чужих шагов. И замирает. В этом, принц понимает, весь Горейс. Его поддержка - молчаливое присутствие, на границе меж видимым и сакральным.
И его демонстративная отчужденность так разнится с переменчивой близостью Флоры.
Принц улыбается вновь, словно находит в этих мыслях нечто смешное - ласково, будто шторм смотрит на него с той стороны цветного стекла. Он находит буйство стихии...красивым. Завораживающим, как росчерк клинка в руках настоящего мастера. Росчерк клинка, несущего освобождение. Несущего смерть.
— Вечером я получил письмо от Владычицы. - продолжил Себастьян неохотно, непривычно теплой ладонью прикасаясь к пронизанному холодом стеклу. — Она требует немедленного ответа.
И в устах его фраза эта - почти приговор.