Деловой союз Богрока и Карстена, как это часто бывает в бизнесе, зижделся на том, что партнёры с одинаковой свирепостью держали друг друга за глотки. Начав совместное дело, рука об руку пройдя по головам там, где это требовалось, и сообща умаслив нужных лиц, партнёры из узкого авантюристического горлышка вышли в куда более спокойные (и мутные) воды официального предпринимательства. Богрок, умеющий убедительно хмурить кустистые брови, скорый на слово и беспринципный, взял на себя контакты с Хартией. Карстен, чуть более прекраснодушный и менее изворотливый, исполнял представительские функции, именно его подпись чаще всего значилась на бумагах, а его сыновья приветливо светили лицами за прилавками. И, чем уверенней росли прибыли, тем сильнее расходились взгляды Богрока и Карстена на то, как следует вести дело.
В 9:36 ВД случилось, что партнёры окончательно разошлись во мнениях, да так, что было решено: отныне Богрок – отдельно, Карстен – отдельно. Богрок собирался опуститься до прямого физического устранения конкурента. У Карстена, пытавшегося остановить партнёра, хватило глупости пойти на шантаж: погрозиться раскрыть не совсем законные подробности ранних стадий развития их дела. «Пойду ко дну и тебя с собой заберу». Богрок при поддержке со стороны Хартии решил перекрыть и этот болтливый рот.
Миджикай Карстен, сын Карстена-старшего и самый юный разгильдяй в семье, в ту ночь допоздна засиделся в «Выщербленной кружке», где под залихватский посвист участников и задорный смех крутобокой гномочки-официантки разыгрывалась захватывающая карточная партия. Мидж выиграл чуть больше, чем проиграл, голова его была легка и под завязку заполнена алкогольными парами, а явная благосклонность со стороны гномочки возносила его на совсем заоблачные вершины благодушия. Таким он в последний раз объявился в отчем доме; хмель помог, обернувшись тяжкой, беспробудной, парализующей разум мутью. Славной крепкой наливке из «Кружки» Мидж благодарен по сей день: она в какой-то мере помогла ему сохранить рассудок.
Там была дверь, сорванная с петель – тяжкая, прочная, сработанная из металла плита с толстыми скобами, вырванными из пазов. Привычный быт, милый внимательному к мелочам сердцу гнома, был измочален, изломан, искорёжен. Разум Миджа болезненно зациклился на одном: не на своих местах, здесь всё не на своих местах. Двузубые вилки, медной россыпью покрывающие пол возле разбитого кухонного ящика. Руки старшего брата, выгнутые в неестественную сторону, с сахарным костным проблеском на изломах. Рукоятка тесака, торчащая из богатой отцовской бороды. Выбитый неживой глаз, неестественно вспучившийся из глазницы. Не на своих местах.
Гномы не зря славны своими берсерками. Богрок был единственный, кого Мидж мог обвинить в том, что застал дома; конфликт с ним к тому времени был общим семейным знанием. В памяти у Миджикая не отпечаталось ни то, когда он успел подхватить с пола толстую двузубую вилку, ни то, как очутился в холле жилища Богрока. Прежде, чем его скрутили, навалившись многими телами, он успел убить двоих из прислуги и ранить Богрока-старшего. Мидж целил в глаз, хотел, чтобы в нём, точно так же, как и в отцовском, белёсой плёнкой застыла смертная мука. Но в глазах у него самого было черно, мозг обрабатывал в лучшем случае каждую пятую из проносившихся перед ним картин, как у припадочного, дрожали руки, в глотке засела страшная, душная горечь: так, как прежде, уже не будет.
И действительно, как прежде уже не было. Богрок, объясняясь перед законом, ловко поменял себя и Карстена ролями: это Карстен, зачинщик и автор вражды между семьями, водил дела с теми, с кем и словом-то перемолвиться стыдно. Это Карстен, не поделив прибыли со своими подельниками, навлёк на себя их гнев и спровоцировал бойню. Что до юного Миджикая – что с него взять, с недоросля, тронувшегося умом. Тем не менее, расправа над прислугой Богрока была налицо, ровно как и нападение на самого «достопочтенного мастера». Миджу было велено выбирать между казнью и Легионом; не оправившись от потрясения, огорошенный, всё ещё полубезумный, он не видел разницы, но с языка сорвалось «Легион».

Ему порой казалось, что чернота, накрывшая его разум во время последнего визита в родной дом, остаётся с ним по сей день. По крайней мере, в его бытность легионером она не рассеялась точно.
Мидж был пустой, бессмысленный, безвольный. Его прошлое, такое уютное, осмысленное, обыденное в хорошем смысле этого слова, было перечёркнуто. Будущего он перед собой не видел. Впрочем, Легион принял бесчисленное количество таких же, как он. Его поддержали: поначалу тем, что не тревожили больше, чем требовалось, потом тем, что с него выжали семь потов, заставляя ворочать тяжёлым даже по гномским меркам боевым молотом – во время и после такой практики не оставалось сил на то, чтобы думать. Суровые лица, большую часть времени скрытые за зубчатыми забралами, суровые нравы. Дружба, да и вообще любая привязанность здесь была ненавязчива и мимолётна; каждый день они бились и каждый день хоронили братьев, каждый новичок из тех, что заполняли собой бреши в строю, был не хуже и не лучше прочих. Мидж с остальными ходил забытыми трактами Глубинных Троп, слушал многоголосый нечеловечий рёв чёрных, лютых, деформированных орд, штурмовавших их укрепления, с остальными пел протяжные недобрые песни под чёрными сводами Боннамара. Иногда к Миджикаю отчасти возвращалось его прежнее беззаботное и приветливое «я», как будто тянувшееся к нему из дальних далей. Тогда он ощущал страх: перед тем, что было, перед тем, что он делал теперь и что ему ещё только предстояло сделать. Тогда в тенях начинали чудиться искажённые рыла и кипящие слюной пасти порождений. Проще было без этого. Мидж уже намеренно впускал в свой разум бездумную тёмную пелену. В любом случае, ему не оставалось ничего, кроме как умереть с честью, умереть в бою, умереть ещё как-нибудь. Удача до поры хранила его от клинка, когтя, от Скверны, в конце концов, но Миджикай не строил иллюзий: он видел, как их доля, одна и та же на всех легионеров, рано или поздно настигала даже сильнейших. Что уж говорить о нём.
Со временем он понял, что «умереть с честью» - это почти спасительный итог, этакий штрих постоянства среди того изменчивого, щедрого на новые лица (если это можно было назвать «лицами») ужаса, среди которого он теперь находился. Прошло несколько лет, в течение которых удача по-прежнему лелеяла его за пазухой, и Мидж настолько сроднился с этой мыслью, что почти вернулся к себе старому. Завелись шутки, невесёлые, как и всё в Легионе, завелись друзья, с которыми его связывала личная приязнь, а не только дежурная солидарность легионера. В конце концов, даже пережитое в прошлом и бесперебойная мясорубка, в которой он оказался в настоящем, не смогли удушить его изначальной живости, открытости и простоты. Правда, Миджикай по-прежнему цеплялся за «умереть с честью»: не то что бы у него был другой выход.

Кассус 9:41 ВД застал его в пути, вдали от Боннамара, в составе небольшой разведческой экспедиции, направленной Легионом в дальние, давно покинутые тейги. Их было совсем немного, и Миджикай видел, что никогда его шансы осуществить знаменитое «умереть с честью» ещё не были так высоки, как сейчас. Поначалу они бились по старинке, не щадя ни себя, ни противника. Потом их осталось сорок, двадцать пять, пятнадцать – добровольно погребённых под древними каменными сводами, отрезанных от собратьев по призванию. Они рисковали полным провалом экспедиции, поскольку их задачей было доставить обратно исправленную карту с отмеченными боковыми ветвлениями, разобранными завалами и новыми оползнями. Тогда они стали таиться, напряжённо вслушиваться в глубинные шорохи и скрипы, избегать крупных скоплений тварей Скверны. Долго скрываться не вышло. Гном сам по себе существо не слишком тихое; кто-то из них был ранен, кто-то отсчитывал последние дни, заразившись Скверной кровь в кровь. Слишком явственно от них пахло недолеченными ранами, долгим переходом, отчаянием. Единичными нападениями их пробовали, проверяли на крепкость. Потом хлынула орда – последняя, которую Миджикай, как ему думалось, видел.
Это был тесный перекрёсток, ветхий, древний, крошащийся. Узорный потолок местами просел, обвалив в проход россыпь обломков. Левый рукав, отходивший от перекрёстка, был завален полностью, в правом слышалось явственное копошение, похрустывание, плотоядный утробный рык. Путь назад был заказан, перекрыт преследовавшей их ордой, впереди, согласно старой карте, был ещё более древний завал – тупик. Раскручивая молот, Мидж пытался припомнить те немногие моменты радости, что скопил в памяти за последние годы. Чёрный зловонный поток хлынул на перекрёсток; они шипели, рычали и хлюпали, шли, подминая под себя сородичей, высекая об пол искры своим оружием. Мидж раз за разом погружал молот в черепа, в тугое месиво костей и плоти, бил прицельно, потом стал бить, не глядя. Его крутило и бросало в неиссякающем потоке, снова в глазах было сумрачно и нечётко от горячки боя, поодаль один за другим падали его товарищи. Он и сам готов был в любую секунду принять удар, который вскроет его броню и доберётся, наконец, до тела. Потом стены древнего перекрёстка дрогнули, тяжко заскрежетало, камень поехал по камню, теряя опору. Побежали все: оставшиеся в живых гномы, чёрная орда, Мидж. Вокруг от потолка откалывались целые глыбы, со страшным трескучим гулом рушились на пол, глаза и глотку резала поднявшаяся едкая каменная пыль. Он никак не ждал, что впереди, в полого поднимающемся туннеле, который считался тупиковым, забрезжит непривычно разреженный свет.
Небольшой отряд Серых Стражей, прибывший к северным отрогам Морозных Гор для того, чтобы запечатать недавно раскрывшийся вход на Глубинные Тропы, в свою очередь не ждал, что из вековечного полумрака им на руки вылетит запыхавшийся гном, весь запорошённый каменной крошкой; повезло ещё, что не приняли за гарлока. Мидж, вконец ошалевший от боя, обвала, а также от обилия света, неба и воздуха, по инерции брыкался и пытался поднять молот, но Стражи – опытные воины. Скрутили, успокоили оплеухой, не слишком вежливо представились и потребовали ответа.
Миджикай сбивчиво рассказывал, попутно бросая панические взгляды к закатному небу и пытаясь вжаться в землю как можно большей поверхностью тела. Серые Стражи были в почёте и в Орзаммаре, и в Легионе. Гном воззвал к их известному благородству и потребовал, во-первых, извинить его за беспокойство и вернуть молот, а во-вторых, позволить вернуться на Глубинные Тропы. На вопрос, что он собирается делать один на Тропах, Мидж обстоятельно пояснил насчёт «умереть с честью». Стражи переглянулись и отвечали, что, во-первых, ещё успеется, во-вторых, ближайший вход на Тропы был только что обвален ими с помощью взрывчатки, а в-третьих, что, завершив свою миссию, они должны вернуться в штаб, но готовы сделать это в его обществе. Гном был слишком огорошен тем, что оказался на поверхности, и не представлял, как будет в одиночку искать дорогу домой, поэтому согласился с радостью. За время, проведённое в Легионе, он отвык от одиночества, да и Стражи, как ему виделось, из всех обленившихся наземников единственные могли помочь там, где дело касалось Глубинных Троп.
Путь до Башни Бдения был неблизкий, и Миджикай успел повидать Ферелден. Смотрел чаще всего вытаращенными глазами: огромные дистанции, большие люди, большие дома, голодная лазурная бездна над головой. В Башне, которая монументальной строгостью камня приятно напомнила Миджу о родных подземных чертогах, он выяснил, что его взяли с собой, чтобы рекрутировать. Миджикай цеплялся за привычное «умереть с честью» с болезненной одержимостью. По его словам выходило, что, стоит ему заполучить обратно свой молот, как он непременно найдёт способ это сделать, так или иначе. По понятным причинам молота в руки Миджу не давали. Вместо этого спросили, не хочет ли он обратить своё похвальное стремление к суициду на пользу и гномам, и людям, и не будет ли не меньшей честью сражаться под другим знаменем, древним и прославленным. Известно, что перед смертью каждый Страж стремится оказаться на Глубинных Тропах для того, чтобы принять свой последний бой. Так и Миджикай мог со временем исполнить долг Легионера.
Тогда поднял голову прежний Мидж, вольный, любопытный и азартный. Оказавшись вдали от своего прошлого, в совершенно новом для себя мире, он получил редкий шанс начать жить с чистого листа. Грех не воспользоваться.

Субординация, дисциплина, боевая практика – к этому Мидж был давно привычен и даже отчасти прикипел душой, ему отрадно было принять и перенять порядки Стражей. К чему он не был готов, так это к тому, что Скверна, которой он успешно избегал годами и которая забрала многих его соратников, теперь всё-таки доберётся до него, пусть и в такой причудливой форме. Прежде он не знал, каково это - видеть сны. И если наземникам, по слухам, сызмальства снится и дурное, и доброе, то в мороках, которые стали посещать Миджикая после Посвящения, перешёптывались тени и невыразимая, парализующая разум опасность гнула острый хребет над чёрной бездной.
Первая миссия столкнула гнома с тем, от чего только недавно отступилось его сердце. Ему предстояло возвращение на родину и встреча с бывшими соратниками по Легиону. Мидж, объявившись в Боннамаре за той картой, которую рисовали и дополняли его товарищи, отдавая за это суровую плату кровью, не хотел поднимать забрала. Пришлось. Узнали. Горечь узнавания и горечь нового прощания надолго засела в его памяти, только-только залеченное прошлое болезненно всколыхнулось. Здесь отовсюду смотрело, звучало то, что бередило его душу, и Посвящение, которое теперь отделяло его от всего этого, казалось чем-то далёким и эфемерным.
Впрочем, Посвящение скоро напомнило о себе. На обратном пути, уже на поверхности, его настигло то, что звалось Зовом. Мидж был неопытен и подкован только в теории, да и этого робкого знания ему оказалось мало, когда он остался один на один с пением, постоянно звучащим на краю сознания, ненавязчиво вплетающимся в мысли и вытесняющим их прочь. К концу пути он готов был бежать, покуда хватало сил - за помощью, советом, хоть каким-нибудь способом избавиться от несмолкающей недоброй колыбельной, подтачивавшей его разум. Но в Башне, непривычно полупустой и тихой, помощи не нашлось, только добавилось безответных вопросов.