Ветер в это время года сух и горяч, а солнечное светило – суть узурпатор, занявший трон из невесомой лазури. Зной затопил Старкхевен, расползаясь по королевству подобно бубонной чуме. Но чума косит людей, а зной – урожай. И при всей своей любви к народу, Себастьян понимал, что гибель урожая – худшее из зол.
Принц вздохнул, стирая пальцами влажные капли с виска, пропитанные солью. Он укрылся в тени беседки, окутанной розами, словно отшельник в лоне собственного Храма. Ему казалось удивительным и даже вульгарным, что в такое пекло розы цветут, разливаясь дурманом по саду. От их приторного аромата, должно быть, можно лишиться чувств.
И как никогда Себастьян был благодарен легкому морскому бризу, разгоняющему власть цветочного плена хотя бы немного.
Но он все равно будто плутал в бреду, разморенный жарой и усталостью. Принц был еще молод, но в окружении каменных стен дворца, проросшими мелкими трещинами как стеблями вьюна, ощущал себя стариком. А на душе его плясало свои странные танцы тягучее беспокойство.
Сбежав из своих душных, ставших неожиданно тесными покоев, подальше от нежных прикосновений атласных занавесей и мягкой тяжести парчи, он действительно верил, что сможет избавиться от груза печальных дум.
Но мысли гибкими змеями расползались из возведенной принцем темницы, куда бы он ни пошел. Они всюду следовали за ним, слившись со звуком шагов.
Немудрено! Ведь Себастьян все еще чтил свой собственный траур. На его языке так и не высохла горечь утраты, которую он смаковал, словно вино. Но боль немного утихла, уступая ложе пустоте и печали – вечным любовникам. И даже страсть, с коей принц отдал себя служению Старкхевену, не помогла ему смириться с той несправедливостью, что отвела на его долю судьба.
В этот день жаркий зной стал тяжестью его королевской мантии, а мигрень - колючим обручем короны.
«Милая Флора, как я устал тревожить покой Владычицы в своей памяти. Но разве могу я перестать восхищаться ее стойкостью, твердости ее воли?»
Флора... Она появилась тогда, когда принц уже отчаялся ее встретить. Ее платье, по меркам Орлесианцев – безвкусное, отдавало церковной строгостью и простотой. И в этом саду, среди навязчивости сладких ароматов, она казалась не уместнее, чем девственница в борделе.
Но это даже льстило Себастьяну.
- Я ждал вас, Флора. – произнес он, стараясь не выдать ни своей усталости, ни дурного самочувствия. Но судя по всему, женщина и сама чувствовала себя немногим лучше.
Леди Хариманн была очаровательна. Она бесподобно умела подстраиваться под окружение – могла быть болтлива, если вдруг оказывалась в кругу светских дам дольше, чем того бы ей хотелось; загадочна в диалогах с заморскими гостями и оттого, еще более притягательна; или молчалива – когда удивлена или недовольна. Как сейчас.
- Кажется, ветра принесли нам подарок из жаркой Антивы. - принц подступился к ней издалека. В конце концов, разговоры о погоде, турнирах или музыке свидетельствовали о хорошем тоне. Меньше всего Себастьян хотел обременять собеседницу. И потому не заводил речь о политике. Ведь он знал, насколько тяготят Флору те обязанности, которые он сам же на нее и возложил. Беседа же о Церкви едва ли принесла бы ей удовольствие.
Кроме того, Себастьян, как любой другой мужчина, втайне был уверен, что все женщины из ныне живущих не способны решать вопросы религиозного толка. Политика Джустинии лишь доказала эту теорию.
Не стал принц спрашивать и о том, пребывают ли в добром здравии отец и брат леди Хариманн, ибо знал о том, сколько хлопот они ей доставили.
Разговор с нею не ладился. Может быть, в этом был повинен пленительный цветочный аромат, выветривающий из головы всякое здравомыслие. А впрочем… Поведение Флоры порой очень озадачивало принца.
Ему хотелось бы верить, что она избегает его лишь оттого, что манеры диктуют дистанцию в общении со своим правителем. И все же, Себастьян боялся, что леди Хариманн тревожит нечто иное.
Но не мог же он позволить себе задать истинной леди настолько нескромный вопрос?
Не в силах терпеть более густую духоту тени и головную боль, принц поднялся и галантно подал миледи руку.
- Пройдемся. - коротко вымолвил он, сдаваясь на милость палящему солнцу и своевольному ветерку, оставившему сад в разгар полудня.
Вместе они вышли на главную аллею и, сделав от силы десяток шагов, погрузились в объятия буйной зелени. Совсем скоро злосчастная беседка, утопающая в розах скрылась из виду и принц вздохнул свободнее. По крайней мере, теперь он не страшился сойти с ума от удушающего аромата.
Ему вдруг подумалось – мечтала ли Флора, еще будучи маленькой девочкой, прогуливаться с ним под руку меж ухоженных клумб? Думала ли, что когда-нибудь станет самым доверенным лицом Его Высочества?
Едва ли.

Видит Создатель, для принца этот день был сущей пыткой - одной из многих, обратившихся в размытую вереницу бесконечных прошений, писем и пугающих своей подробностью докладов. Он ложился в свою постель жаркими, душными вечерами с незримыми следами королевского венца на голове и просыпался с ними. Корона из розовых терний, что привыкли звать мигренью, была ему так же близка, как собственное тело.
Себастьян не взглянул на Флору ни разу с того момента, как они миновали зеленый лабиринт и вышли на широкую аллею, ведущую к фонтану. Но знал он без чужих подсказок, что и Флора едва ли позволила себе поднять на него взгляд. Ему казалось, что себе она шепчет как мантру, едва размыкая мягкие губы: «не больше необходимого». И все же, как бы ни были сильны его любовь и нежность к леди Хариманн, ее осторожность разила отравленным кинжалом в самое сердце.
Она была так близко. Но эта леди Хариманн не была тем прекрасным цветком, коим принц считал ее когда-то. Судьба изменила ее, как меняет все по замыслу, ведомому только ей самой. Смерть матери, невольная одержимость - ужасно боялся Себастьян того, что грязный демон испортил ее, его милую Флору. И не в силах избавиться от этих гнетущих мыслей, раз за разом присматривался к ней, силясь отыскать в поведении миледи странности и противоречия. И в то же время всем сердцем надеялся их не увидеть.
Она была так близко. Но ее ладонь, безвольно повисшая в оковах его собственной руки, чуть согнутой в локте, не приносила ожидаемого умиротворения. И участливость женщины холодила измученный разум монарха, отдаваясь гулкой паранойей в его покрытой рубцами душе.
Затянувшееся молчание заполнилось суетливым плачем цикад и мелодичным шумом воды, плещущейся в фонтане. Бережно придерживая руку Флоры, накрыв ее ладонь своей, чуть взмокшей от палящих, пронизывающих солнечных лучей, принц вывел женщину на широкую площадку, посреди которой возвышался архитектурный памятник из безупречно выточенного мрамора.
Он остановился, в благоговении рассматривая статую Андрасте - мучения на лике ее, которые смог идеально передать неизвестный монарху мастер. Застывший на одном месте изваянием, придавленный к земле грузом не поддающейся сомнениям набожности, Себастьян подумал о том, насколько горька и печальна история становления Церкви. С болезненной скорбью на сердце он вспомнил о том, что скрывается за летами, затопленными в крови. И подумалось ему, что не выдержит еще одного предательства. И обратился к Создателю в горячей безмолвной мольбе, с одной лишь просьбой - пусть Флора не станет его Мафератом. Его самым большим разочарованием и самым жестоким уроком судьбы из всех, что она любезно готова ему предоставить.
Они прошли еще немного, огибая фонтан и остановились в тени ухоженных деревьев, незаметно друг от друга, должно быть, вздыхая в облегчении. Здесь, под защитой от немилосердного солнца, цветочный аромат почти не трогал чуткого обоняния принца. Дурной запах, разлившийся по саду, кружил вокруг него, лениво отгоняемый легкой прохладой и свежестью колких холодных брызг.
И все же, Себастьян тяжело выдохнул, наконец разрушая спокойную, почти умиротворенную иллюзию молчания.
- Ваши предположения верны, милая Флора. - сухо процедил принц, вновь раскрываясь навстречу зову тревоги, не первую неделю подтачивающей его изнутри, словно каменную гряду - горный бурлящий поток. На миг, лишь на короткое мгновение им всем овладело бесконтрольное беспокойство и Себастьян, изумленный самому себе, все еще чувствующий гнет душного дурмана на своих плечах, словно бы осунулся и постарел. Во взгляде его в какой-то момент отразились те жестокость и решительность, что неизменно сопровождали монарха на трибуну пред эшафотом. И мучительно размышляя о том, какие тяжелые времена ожидают его родной Старкхевен, принц смотрел на Флору и в то же время - сквозь нее.
- Я давно хотел вас спросить. - продолжил он, переводя невидящий, немигающий взгляд на выложенную аккуратными плитами аллею, чуть дальше - скрывающуюся в зеленых стенах пышно цветущего лабиринта и голос его слегка дрогнул. - Что вы думаете о Владычице Лауре?
Себастьян знал, что брови миледи сейчас, должно быть, чуть приподнимутся в немом удивлении, но едва ли спросит она о том, отчего ее мнение о преподобной так беспокоит принца. Все же, к его сожалению, Флора была не из тех людей, что открыто и прямо задают вопросы, не страшась взглянуть монарху в лицо.

«Истины праведной тлеет скелет,
Обрастая плотью из лжи
В холодный ее покинутый склеп
Никто не возложит цветы.
Безгрешность сокрыта, забыта давно
Под холодной могильной плитой.
Заместо нее теперь правят страной
Безумие, смута и боль.»

Ах, милая Флора!
Реши кто-нибудь любопытным взглядом сопровождать монарха и его ближайшую советницу, реши кто-нибудь прислушаться к их осторожной беседе, подобной танцу двух изголодавшихся хищников друг подле друга, было бы заметно, что она избрала вовсе не ту стратегию, что позлила бы ей победить.
Ах если бы она не отводила взгляд так старательно, если бы следила за тем, как меняется равнодушное обычно лицо Себастьяна, возможно, заметила бы она демонов, что его терзают.
Его губы едва заметно дрогнули, опускаясь в неудовольствии и невидящий взгляд нашел свое пристанище, остановившись на основании фонтана. Его глазам - практически больно смотреть на яркие брызги, радужно поблескивающие в теплых, ласковых солнечных лучах.
Удивительно, как притворна и обманчива эта ласка. Ею светило прогревает землю, лавой растекаясь под ногами. Ею - сжигает урожай, расходясь по полям черными тучами пожарищ. Оно же плавит мертвые тела, дурманящей вонью заполняя дома и улицы.
Солнечный свет пропитан ложью, так же, как и речи леди Хариманн.
— Признаться, - скупо бросил принц, накрывая запястье женщины свободной ладонью и чуть сжимая его пальцами. Он больше не смотрит на Флору. Ни сейчас, ни секундой позже, когда его ладонь непроизвольно сжимается на бледной, прохладной коже хваткой истлевшего мертвеца. И в эти несколько секунд, тянущихся подобно самой холодной и промозглой из зим, Себастьян борется с пылающей в нем ненавистью - истово, с лишь ему ведомым фанатизмом. Он с силой поджимает побелевшие в одночасье губы в тонкую нить, молясь о том, чтобы не отшвырнуть ненароком от себя Флору, не отправить ее восвояси. И лишь нежная к ней любовь, пожалуй, побеждает глубоко израненную гордость. Тяжело вздохнув, принц ослабляет свою хватку, обращаясь к миледи тоном, сравнимым, разве что, с безучастностью льдистой скалы: — Не ожидал, что вы ею так восхищены.
Он замолкает в мрачной задумчивости и молчание это разливается по уютной, прохладной тени тягучей смолой. Или жарким призраком пламени, что трогает, должно быть, Флору. Хватает ее за живое. Так много сокрыто в этой угрюмой тишине, что не описать никакими словами.
Себастьян явственно чувствует, как ломается все внутри него, как леденеет его душа и черствеет сердце. Ему кажется - немыслимо!, будто леди Хариманн предала его доверие, ничуть не поскупившись на жестокость. Ведь кому, как не ей было ведомо, что Владычица Церкви из раза в раз терзала монарха затяжными встречами, изматывала его и иссушала, словно зной - краюху темного хлеба.
Принц едва удерживается от вздоха, что куда тяжелее предыдущего и все же морщится, жертвуя на алтарь жгучей, колкой мигрени собственное самообладание. Его голова, перетянутая раскаленным обручем, гудит и раскалывается подобно спелому фрукту. И посему, Себастьян с трудом подбирает нужные слова. Смакует их, словно каждое - приносит ему неимоверное удовлетворение:
— До меня доходили подобные слухи. - он медленно кивает, соглашаясь со словами советницы. И словно желая отвлечь себя от громкого звона, тревожного вопля невыносимой боли в своем сознании, оглаживает пальцами запястье женщины. На миг принц задумывается о том, что на нежной коже ее завтра выступят темные пятна синяков и она будет скрывать их под плотной тканью, в полуденную нестерпимую жару липнущую к телу подобно мокрым простыням. Думает он и о том, что с этими отметинами - меткой, оставленной принцем на ней подобно позорному клейму, Флора будет вновь избегать его общества. До тех пор, пока он не переступит через собственную гордыню, призывая к себе советницу для очередной тяжелой беседы.
Она словно бы испытывала терпение принца. Не столь безграничное, как могло бы показаться стороннему наблюдателю. О нет! Себастьян I был весьма нетерпелив как человек и крайне требователен - как монарх. И изредка, предаваясь тоске, он задумывался о том, правильно ли поступает, подпуская Флору так близко к своему сердцу. Кто знает, как глубоко она может вонзить отравленный ядом предательства нож. Способна ли на это леди Хариманн? Принц не знал ответа. И знать, пожалуй, не желал.
— Едва ли недовольство этих несчастных способно навредить Владычице. - он улыбается, поворачивая голову и встречаясь с женщиной взглядом. Та же улыбка по-обыкновению трогает губы бездушного палача иль вдохновленного убийцы, перерезающего жертве горло без единого намека на сожаление. И его пальцы замирают, перестав очерчивать на руке Флоры неведомые, незримые никем иным узоры. — Не беспокойтесь о ней более необходимого.
Разве вам не нужно беспокоиться о себе? - вопит затянувшаяся пауза, прежде чем принц вновь размыкает тонкие бескровные губы.
— К тому же, несмотря на их сомнительные методы, не могу не признать точку зрения этих людей...весьма любопытной. - изрекает наконец Себастьян и его голос немного теплеет. По лицу его, как и всегда, невозможно определить, что именно отогревает его леденеющую душу - близость ли советницы или известия о том, что нашлись в родном государстве те, кто не побоялся осудить Владычицу, ограниченную в своем мышлении пагубным влиянием преподобной Джустинии.
Едва ли он смог бы признать это вслух, но Себастьян I Умиротворенный находил своеобразное утешение в том, что точку зрения его разделяет простой народ.

Воздух густ и душен, словно перед грозой. Она неминуема - неохотно принимает в душе Себастьян, встревоженный этим неспокойным ощущением. Лишь вопрос времени, когда тучи разверзнутся над головой, подхватывая буйным потоком гневной, стихийной ненависти - наверняка понимает Флора.
Его пальцы вздрагивают. Лишь на миг, осторожно проходясь незаметным мазком по мягким складкам ткани на женском запястье и он жалеет невольно, практически вскользь о своей неоправданной жесткости. Но как человек непомерной гордыни, не произносит ни слова о том, сколь тяжело вина оседает поверх его сгорбленных плеч. Не рассыпается в извинениях, уповая на то, что обида забудется и растворится в немом обожании - как и всегда.
Ведь это - неоспоримое право монарха.
Он едва ли признается себе в том, что всегда был глух к чужим мольбам. Внимая просьбам и слезам прихожан, принц держал их на расстоянии вытянутой руки, за приторно-ласковой улыбкой скрывая необъяснимую свою брезгливость. Не отдавал он себе отчета и в том, что с годами его отчужденность не претерпела ровным счетом никаких изменений. Все это время, посреди нестерпимого гнета обязательств и лжи, он оставался безучастен к переживаниям Флоры как человек и черств - как мужчина.
Во власти удушающей жары, с новой силой нахлынувшей на спасительный островок тени и прохлады, в коем укрылись собеседники, Себастьян позволил себе отвлечься, мыслями устремляясь куда-то далеко от тонущего в назойливой вони сада. Туда, где боль и долг еще не ковали его в изваяние из пепла и бронзы. Туда, где он проиграл ей впервые, ступив на скользкую тропу своей странной, почти болезненной одержимости.
Ему следовало бы сжечь ее еще тогда. Но каждый раз, когда эта безумная мысль посещает его, принц не может избавиться от отвратительной горечи под языком, словно бы смакуя сполна одиночество, что пришло бы к нему после. Так же, как смакует теперь их общую, разделенную на двоих греховность - порок, который, как опасался Ваэль, переняла леди Хариманн от демона. Порок, коим она заразила и его бессмертную душу. 
Он коротко вздыхает, не отводя взгляда от слепящих радужным сиянием в свете полуденного солнца брызг. Намеренно терзает себя, ведь когда тело его объято болью, меньше болит душа. Он не силится понять, есть ли смысл в этой странной рокировке, но иногда, чувствуя как извивается в душе беспокойным червем одиночество и печаль, он был благодарен мигрени, готовой проломить виски давящим жаром и легкому покалыванию на веках - от которого при свете дневном к глазам подступает жгучая влага.
И все же, с каждым разом предаваясь этому странному чувству, почти сказочному чувству облегчения, он чувствует, насколько это неправильно. Нездорово. Почти как его привязанность к леди Хариманн. И смотря сквозь нее иногда, вспоминает, тот день, когда она пришла к нему. Соболезнующая и скорбящая.
Ложь.
Себастьян сжимает зубы - неистово, с силой и скулы его предательски белеют. И напрягается все его тело, будто бы тело зверя, готовое к мощному прыжку. Он чувствует на липкой от пота спине следы от ее ногтей, сочащиеся кровью. Явственно ощущает на шее ее частое дыхание и не закрывая глаз, представляет вымученную улыбку.
Принц, тщетно проклиная свою живую память, терзает себя вновь и вновь, снедаемый стыдливой ненавистью. К судьбе, так злостно над ним подшутившей. К Флоре - за то, что она отдала себя монарху с той готовностью, что граничит с истинно жертвенной. И более всего - себя, за непростительное грехопадение.
Он клянется самому себе, что это не повторится более. Но воспоминания безмолвным проклятием нависают над головой, прижимая к земле, не давая свободно вдохнуть. И это гнетет монарха сильнее, чем отсутствие сна и бесконечность душных летних дней, нехотя сменяющих друг друга.
Он должен был сжечь ее еще тогда.
Оттепель, что сквозит в его голосе, когда Себастьян размыкает губы вновь, практически можно почувствовать кожей. Он не поворачивает к Флоре головы, но пальцы его больше не терзают ее плоть - он накрывает ладонь женщины своей, будто ненароком позабыв ее убрать: — Здесь вы правы. Владычица талантлива, как политический деятель и умеет убеждать даже тех, кто едва ли расположен к ней доброжелательно и радушно.
Принц не морщится, не поджимает губ, не хмурится. Ни единой чертой или движением он не выдает своего неудовольствия. Нет, он не смог бы малодушно признаться в том, что ненавидит Лауру за ее умение располагать к себе собеседника и секундой позже - унижать его чувства, немилосердно добивая понимающей улыбкой. Во Владычице он видел не поддержку, что сулили принцу окружающие, заполняя дворец шепотками, но угрозу. Ощутимую угрозу его политике - и в частности, в отношении Церкви.
И ни одна казнь не могла избавить его от ощущения, что он пытается построить замок на руинах, все еще дышащих, все еще не сломленных. Его «чистый лист» все еще был заполнен чужой историей. И это совсем не по душе приходилось Себастьяну.
Полуденный зной сминает и душит, будто незримый убийца. И воздух, обжигающий горло каждым неосторожным вдохом - густ настолько, что кажется, будто к нему можно прикоснуться. Принц чувствует, как с солнечными лучами к ним вновь подступает цветочный дурман. Будто демон он забирается в голову, оплетает мысли и держит в тисках язык. И посему, принц молчит. Долго. Так, что в какой-то момент невольному слушателю может показаться, будто он вовсе позабыл о беседе.
— Насколько мне известно, они проповедуют искупление. Искупление Церкви и ее перерождение в пламени. - он склоняет голову, позволяя легкой улыбке тронуть свои губы. — Похоже, что мы весьма схожи с ними в наших целях.

Отредактировано Себастьян Ваэль (30-09-2015 19:07)